Это довольно жестоко по отношению к читателям. Несомненно, существуют мысли столь глубокие, что большинству из нас не понять языка, на котором они высказаны. Несомненно также, что существует язык, созданный специально для того, чтобы скрывать отсутствие достойной мысли. Но как отличить одно от другого? Что, если лишь наметанный глаз эксперта может определить, голый ли король? В частности, как узнать, действительно ли глубока модная французская „философия“, последователи и сторонники которой уже заняли обширные области в американской университетской среде, или же это пустые разглагольствования жуликов и шарлатанов?
Сокал и Брикмон преподают физику в Нью-Йоркском университете и Левенском университете соответственно. Они ограничились критикой тех книг, в которых есть отсылки к концепциям физики и математики. Они знают, о чем говорят, и их вердикт однозначен.
Что ускользает из вида в устоявшемся академическом стереотипе о постмодернистской литературе так это то, что философия никогда не была и, пожалуй, никогда не будет — наукой.
Более того, все попытки сделать из неё точную науку или хотя бы подобие — обречены на провал. Ярким примером для нас послужит безусловно яркое и заслуживающее внимание, но от этого не менее трагичное в своём завершении творчество Рудольфа Карнапа и всего крыла позитивистов середины прошлого века, нацеленное на выработку универсального формального «физикалистского» логического языка науки и окончательное разделение научного и метафизического дискурсов.
Третья волна позитивизма также безуспешно разбилась о свои же берега, как и две предыдущие. Надо заметить, это это была первая философская неудача столь крупного масштаба в XX веке. Не смотря на то, что логический позитивизм так же остро чувствовал проблематику границы, как и аналитическая философия, марксизм, экзистенциализм, феноменология, психоанализ и постмодернизм, а ещё раньше — немецкий классический идеализм и вся традиция в целом, в основе его предпосылок лежала идеализация, направленная на сам факт возможности чёткого проведения этой границы с сохранением продуктивного потенциала.
Экспоненциальный взлёт неопозитивизма, вызванный не утихающим и поныне спросом на любого рода демаркацию научного и ненаучного, на выявление полной нерелевантности утверждений и высказываний метафизического характера закончился столь же стремительным падением на опалённых восковых крыльях катастрофы, — неизбежной при столь трагичных идеализациях.
Как отмечает Лолита Брониславовна Макеева в своей статье, посвящённой Рудольфу Карнапу, — в 1978 году А. Айер, влиятельный представитель этого философского направления в Англии, отвечая в интервью на вопрос, что, по его мнению, является главным недостатком доктрины логического позитивизма, сказал: «Я полагаю, наиболее важным... является то, что почти вся она оказалась ложной».
Как бы мы не хотели «очистить» науку от «метафизики», мы всегда сталкиваемся с тем, что подобного рода попытки вызваны авторитарным по сути желанием к рационализации науки, в «чистке» науки от неформализируемых высказываний. Этот маленький диктатор, нерд, восприимчивый к нелогичному, живёт в каждом из нас. Как он радуется от того, что «пасьянс сложился», так он и паникует и фрустрируется при виде абсурдного.
Вычисляющее мышление страстно желает высчитать всё вокруг, метафизика, упрямо ускользающая от окончательного вычисления — его злейший враг. Она прячется в противоречиях, интервалах, округлениях, зияниях науки. Задача науки — уменьшить степень погрешности вычислений, ведь именно вычисление и составляет суть научного дискурса. Как сказал Кант, — наука лишь постольку наука, поскольку в нее входит математика.
Но даже сама математика была бы невозможна без того зазора неравности самой себе, продуктивности, избыточности, непонятности и загадочности. Ведь именно об этом нам сообщает теорема Гёделя о неполноте: сама основа математики, арифметика — противоречива.
Известнейший математик Анри Пуанкаре, оставивший после себя труды практически во всех областях математики, описывал тот необходимый импульс математического, да и вообще любого творчества как молнию, интуицию, озарение, инсайт. Именно эта интуиция, — необходимый акт трансцендирования — и составляет суть философии как деятельности, свойственной каждому человеку постольку, поскольку он — человек. Именно этот акт и определяет его как мыслящее, творящее существо.
Шаг в неопределённость, неравность самому себе, в просвет бытия, — выход за границы известного, пережитого, опытного — и есть шаг роста, развития и жизни как таковой. Это «усилие быть».
Маниакальное желание пилить сук на котором сидишь, необходимость к редукции творческого акта трансцендирования к лишь обобщающему индуктивному логическому выводу срезает именно ту продуктивную часть, которая и обеспечивает инновационность в науке, иссушает источник, который и питает науку жизнью, тот источник, из которого она и появилась.
Потому философия — это поэзия, поэзис как таковой, это попытка описать неописуемое, структурировать изначально хаотическое, и она в праве создавать любой язык, сколь противоречивым бы он не казался для дисциплин, которые обладают более высоким уровнем конкретности. Наивно судить о трёхмерном объекте лишь по его двумерной проекции. Ни один инструментарий естественных наук пока не в состоянии подойти к предмету философии, потому основания математики — философские (пусть и не самые удачные).
При этом, конечно, наивно думать, что эти попытки редукции философии к науке — бесполезны. Как говорил Томас Эдисон: «Я не терпел поражений. Я просто нашёл 10000 способов, которые не работают». История философской мысли явно свидетельствует, что ни одна попытка не остаётся бесполезной. Из таких попыток выросла социология, феноменология, логика, да и много чего ещё. Возможно, каждая дисциплина в итоге найдёт свои корни в попытке рационализировать тот или иной по сути философский концепт, ведь метафизика, — необходимый элемент всякого наброска, всякой гипотезы и догадки, того, что Хайдеггер называл «учреждением». Философия — это место встречи метафизики и науки, — не граница, но нейтральная территория взаимной диффузии, где невыразимое перетекает в осмысленное посредством научного, укореняющего и обосновывающего творчества.
Если рассматривать науку как поле коммуникации различных теорий и гипотез, где победой будет не доминирование отдельных парадигм, а их взаимоопределение истины в процессе антитетической полемики, то именно подобного рода идеализации необходимо обеспечивают противовес излишней философской абстракции и служат приглашением к диалогу, укоренению и совместному обоснованию. Это лишний раз подчёркивает важность неопозитивизма и весомость его места в истории философии, но и необходимым образом катализирует научное творчество, которое, по идеи, должно вроде как успокоиться с этим вопросом и искать пути к диалогу.
Неужели постмодернистский дискурс столь замкнут, что уже на подходе к нему пропадает всякое желание к взаимодействию? Если это так, то сознательный учёный может увидеть в этой воинственной риторике только желание отмежеваться от традиции, от систем, замыкающихся на самих себе, объявляющих себя цельными и законченными, таких, как система Гегеля. Ведь именно постпозитивизм в лице Поппера критикует подобного рода тенденции как авторитарные.
Если же вопрос упирается в непримиримо критическое отношение естественных наук к метафизическому зиянию в философии, то, возможно, это свидетельствует только о том, что естественные науки сами парадоксальным образом стремятся к авторитарной замкнутости своего дискурса, к созданию нового мета-нарратива в виде «теории всего». Не требуют ли тогда внимания философа сами основания научной методологии?
Источник: https://www.facebook.com/voltmn/posts/1001768489969675