Итак, темой речи физика-теоретика Роберта Оппенгеймера выступает аналогия в науке, — обширный дискурс с античными корнями. В попытке раскрыть эту содержательную избыточность, переплетения и обертона нам следует сразу обратить внимание на критические, бифуркационные точки самой дискурсивной ризомы, — именно эти точки помогут нам локально высветить ее запутанность.
Присмотримся ближе к тексту, — с какой стороны Оппенгеймер входит в дискурс? Сама речь произнесена 1955 году, — середина XX века уже отмечена крупными парадигмальными разломами, трагедиями мирового масштаба и общечеловеческой травмой. Первые серьезные переломы можно отнести к началу века: Первая мировая война, Октябрьская революция, Специальная теория относительности — мир меняется, меняются люди, меняется образ мысли: одни темы уходят на задний план, другие светят ярче и потому — заметнее.
Зияющая бездна Второй мировой войны черной дырой раскинула на десятилетия по всему земному шару сети высокого напряжения: мир — столь желанный, но столь же и хрупкий, — во многом оказался мнимым, лишь маской за которой была самодовольная гримаса и взаимное недоверие. За концом Второй мировой войны уже вытягивался длинный хвост скользкой и Холодной войны, ввергнувшей два континента в одно из мощнейших и интенсивнейших технологических противостояний в истории человечества.
Вместе с этим под давлением следствий, вытекающих из Специальной и Общей Теорий относительности, а также открытий атомной и квантовой механик в естественных науках происходят сдвиги эпистемологических и эвристических установок, стимулирующие резкий скачок развития техники и технологий.
Контекстом самой речи здесь выступает в известном смысле разлом между двумя совершенно различными эпохами. В качестве границ этого разлома мы можем условно взять диапазон с 1950-го года по 1960-й год. В обозначенное десятилетие по всему миру происходят серьезные культурные сдвиги, стимулированные ужасами Второй мировой войны. В известном смысле это решающие шаги от старого мира Европы к новейшему миру глобализации, коммуникации, информации и потребления. События предшествующих 40-х здесь можно рассматривать как черта, перед которой начинается пропасть, а события последующих 60-х можно рассматривать как прямые следствия этого разлома, как уже принципиально иной пласт, иную эпоху — Постмодерна. Таким образом, нашей реперной точкой будет выступать середина этого диапазона, год прочтения речи, — 1955.
Для того, чтобы нашу речь как контекстуальный массив «разложить» в исторической перспективе, нам необходимо сначала эту перспективу выстроить. С чего нам стоит начать?
У Оппенгеймера понятие Аналогии выступает как концепт в том смысле, что понятие Аналогии уже изначально является определенной констелляцией ключевых под-понятий, именно в интерференции этих под-понятий возникает концепт Аналогии как эвристики познания. Концепт — это оптика и она инструментальна, она что-то «сообщает о мире»; концепт направлен на определенную проблематику с целью ее разрешить. Концепт уже представляет собой разветвленную систему понятий, так или иначе укореняющуюся в историко-философскую «традицию», — на что намекает сам автор, говоря о философии науки.
Концепт тут для краткости и удобства стоит понимать в том смысле, в котором его понимает Делез в своей совместной с Гваттари работе — «Что такое философия?». В этом ракурсе само наличие Аналогии как концепта в речи Оппенгеймера уже ставит этот текст в общий историко-философский континуум.
Наиболее очевидные отсылки в речи приводят нас к прагматизму, а именно, — к Уильяму Джеймсу и Чарльзу Пирсу. Следуя логике контекста, мы пока пропускаем актуальный для нас пласт дискурса Аналогии, чтобы вернуться к нему с необходимым запасом понимания позже, — это будет наш генеалогико-герменевтический круг, надо заметить, — не единственный.
«Отцом» прагматизма по праву считается именно Пирс, с него мы и начнем раскрытие дискурса. Чарльз Пирс — уникальная фигура в истории философии по многим причинам, но нас интересует только некоторые из них. Талант этого человека по-настоящему раскрылся уже довольно поздно, изначально он получил образование химика, и его первое близкое знакомство с философией произошло главным образом посредством чтения «Критики чистого разума» Канта на немецком во время прохождения магистерской программы в Гарварде. Во многом именно Кант стал определяющим мыслителем для этой ветви традиции.
Чарльз Сандерс Пирс. Американский философ, логик, математик, основоположник прагматизма и семиотики.Пирс разработал прагматизм как попытку разрешения проблемных вопросов философии, связанных с критериями истинности и понятием смысла. Прагматизм в отечественной историографии часто связывают общей линией традиции с позитивизмом, что, судя по всему, не совсем верно. Прагматизм представляет собой скорее сплав идеалистических, рационалистических представлений и эмпирических, позитивистских представлений. Эта ветвь мысли, которая в данном контексте прямо связана с Кантом.
Конечно, связка эмпирических и рационалистических представлений свойственна и эмпириокритицизму и логическому позитивизму, но, тем не менее, представитель позднего прагматизма Ричард Рорти подчеркивает различие между прагматизмом и позитивизмом в своей работе «Последствия прагматизма»:
Это безразличие нивелирует насмешки обоих направлений философии относительно прагматиков. Идеалисты воспринимают прагматика лишь как нечетко мыслящего позитивиста. Позитивисты же видят прагматика только с точки зрения того комфорта, который обретает идеализм в его попытках элиминировать различие между Объективной Истиной — видом истинного высказывания, достигнутого „научным методом“ — и утверждениями, испытывающими недостаток в драгоценном „соответствии действительности“, недостаток, который этот метод только и может индуцировать. Оба направления сходятся в том, что прагматик на самом деле не философ, на том основании, что он не Философ. Прагматик же пытается определить себя через утверждение, что философом можно быть будучи анти-философичным, и лучшим способом увидеть здесь некоторое единство это сделать шаг в направлении от этих споров между идеалистами и позитивистами, и тем самым отказаться от предпосылок Философии.
Понимание этого различия дает нам обнаружить связь двух направлений в едином для них основании — Канте, который для позитивизма, прагматизма и аналитической философии был олицетворением платонических, идеалистических, метафизических тенденций в философии. Именно Кант во многом стал своего рода наследием традиции, от которого пытались оттолкнуться.
Позитивистские коннотации прагматизма можно связать с волнами второго и третьего позитивизма, которые шли параллельно прагматизму, и были для него необходимой антитезой к идеалистическому наследию. Более того, как мы увидим далее, многие основные интуиции прагматизма, собственные и позитивизму и, в том числе, аналитической философии, — прямо связаны с кантианской системой первой критики.
Важная же для нас ветвь кантианских рассуждений начинается с критики Лейбница, т.к. именно у Лейбница мы можем обнаружить методологическую универсальность аналогии весьма близкую к тому, что освещает Оппенгеймер. Ухватившись за это созвучие, мы и будем встраивать нашу перспективу в этом ракурсе.
Мы допускаем, что у Оппенгеймера есть определенная латентная линия преемственности концепта Аналогии как минимум с Лейбница, — именно «по его стопам» идет отец атомной бомбы, обозначая аналогию «как движущую силу научного познания». Таким образом, мы получаем небольшой фрагмент перспективы, определяющий некоторое условное место самой речи в историко-философском континууме. Этого достаточно для того, чтобы начать разворачивать дискурс. Отметим, что мы не стремимся начать его «с начала» или «с конца», — мы просто смотрим на прагматику понятия в контексте.
Что это за фрагмент? Попробуем раскрыть основные структуры, внутренние отношения этого созвучия, — отношения «гармонических серий».
Лейбниц выводит высокий эвристический статус аналогии из принципа «оптимальности», — «компактности» основных конструктов мира. Оппенгеймер схожим образом подчеркивает принцип «соответствия», который на его взгляд точным образом передает идею аналогии. «Конструкты» Лейбница и понятие «структуры», как оно используется у Оппенгеймера, отражают схожу идею: структурные параллели, создающие субстрат для будущей аналогии, выявляют определенный характер тождества, гомологии, изоморфности с минимальными дивергенциями, которые, по мысли Оппенгеймера, служат в большей степени для подтверждения продуктивности аналогии.
Каждый закон классической механики может быть написан так, что он будет истинен и в атомной механике: скорость пропорциональна импульсу, изменение импульса во времени пропорционально силе, энергия сохраняется. Все эти утверждения продолжают быть верными при условии, что мы делаем одно формальное изменение: мы говорим, что импульс и позиция не имеют числовых значений, — это объекты; умножение импульса на координату и умножение координаты на импульс не дает одинаковые результаты. Разница между двумя ответами — мнимое число, универсальная атомная константа. Если мы просто пишем одну эту формулу, то все, что было раньше, формально совпадает с тем, что мы имеем сейчас.
Не смотря на то, что герменевтика выступает как метод работы с философскими текстами, в силу ограничений исследования по формату мы будем «округлять» наиболее очевидные утверждения без прямых цитат из первоисточников, заменяя их цитатами известных, общепринятых интерпретаций. Это делается в первую очередь для того, чтобы избежать банальности. К некоторым «округлениям» мы будем возвращаться в нашем исследовании позже, раскрывая их более детально.
Онтологическим обоснованием метода аналогии в философии Лейбница выступает принцип „оптимальности“: мир управляется минимально простой системой законов и вместе с тем содержит максимум объектного разнообразия. Поэтому рационально объяснение сходных явлений одинаковыми причинами. Но задача исследователя заключается в установлении максимального сходства, вплоть до „тождества неразличимых“. Т.о., аналогия, по Лейбницу, играет двоякую методологическую роль: как мощный эвристический источник идеальных конструктов и как стимул к их эвристическому совершенствованию.
[...] установление аналогии является общим условием всякого научного и философского доказательства; универсальные истины, получаемые в таких доказательствах, относятся к идеальным конструктам, выступающим как аналоги реальных объектов.
Ключевым концептом у Лейбница здесь выступает «тождество неразличимых»: объекты могут считаться относительно тождественными, если различие между ними «исчезающе мало». Оппенгеймер демонстрирует нам, что эти структуры действительно могут заменять друг друга на разных уровнях «с сохранением истинности» также, как это происходит и у Лейбница, с той лишь разницей, что именно дивергенции, «исчезающе малые различия», аномалии и становятся определяющими в возможности «замены» одних структур другими. И это расхождение в основаниях «аппроксимирующего эффекта» аналогии — решающее.
Предпосылкой «оптимальности» и «тождества неразличимых» у Лейбница служит концепт «предустановленной гармонии», — принципиального соответствия монад друг другу, их гармоничное соотношение, — это соответствие установлено Богом, — оно проявляется везде, например, соответствие души и тела. Благодаря предустановленной гармонии существует мировой порядок, согласованное развитие всех вещей. Таким образом, по Лейбницу, аналогия раскрывает эту гармонию, этот порядок, потому и обладает столь высоким эвристическим потенциалом.
Два других методологических постулата утверждают, что существование данного мира имеет достаточное основание и таковым выступает оптимальность, полнота, совершенство его устройства. Сущность мира исчерпывается принципом предустановленной гармонии — в нем нет случайных элементов и присутствует всеобщая их взаимосвязь и согласованность. Иначе, предустановленная гармония обозначает соответствие истин разума истинам факта.
Именно в этой метафизической предпосылке мы обнаруживаем значимые расхождения. Оппенгеймер настаивает на более глубоком, конвенциональном понимании возможности объективации в духе аналитической философии, — мы должны быть внимательны к понятиям, мы должны уметь находить общий язык и подразумевать одно и тоже под одними и теми же словами. Это понимание во многом тоже восходит к Канту через Пирса и его «максиму прагматизма», большое внимание которой уделял Джеймс, — именно эта максима подтолкнула Джеймса назвать прагматизм «методом разрешения споров».
Этот метод состоит в том, что мы присматриваем к спору между утвержениями или даже сами взываем его не для того, чтобы в конце концов решить его в пользу той или другой стороны, а для того, чтобы исследовать не пустой ли призрак сам предмет спора, мираж, которого тщетно домогается каждый и который ничего ему дать не может, даже если бы он не встречал никакого сопротивления. [...]
Мы охотно отказались бы от того, чтобы требовать догматического ответа на наши вопросы, если бы уже заранее понимали, что, каков бы ни был ответ, он только увеличит наше незнание, будет водить нас от одной загадки к другой, от одной неясности к еще большей и, быть может, даже запутает в противоречия. Если ответить на наш вопрос можно только да или нет, то благоразумно оставить сперва в стороне преполагемые основания для ответа и предварительно обсудить, что мы приобретем, если ответ будет дан в пользу одной стороны, и что — если в пользу другой. Если окажется, что в обоих случаях получается нечто совершенно бесмысленное (nonsens), то у нас есть серьезное основание подвергнеуть критическому исследованию самый вопрос, чтобы посмотреть, не покоится ли он сам на неосновательном предположении и не играет ли он идеей, ложность которой обнаруживается не столько при ее обособленном предсталвении, сколько в ее применении последствиях этого применения. [...] Таким способом с помощью незначительных усилий освободиться от огромного догматического балласта и заменить его трезвой критикой, которая, как хорошее очистительное средство, с успехом удалит самомнение вместе с его спутником — всезнайством. [...]
Среди пустяковых вопросов древних диалектических школы был, между прочим, и следующий: если шар не проходит через отверстие, то как нужно сказать — шар слишком велик или отверстие слишком мало? В этом случае безразлично, как вы скажите, вы ведь не знаете, что ради чего существует: шар для отверстия или наоборот. Но вы, конечно не станете говорить, что человек слишком длинен для своей одежды, а скажете, что одежда слишком коротка для человека.
Прагматический метод — это прежде всего метод улаживания философских споров, которые без него могли бы тянуться без конца. Представляет ли собой мир единое или многое? Царит ли в нем свобода или необходимость? Лежит ли в основе его материальный принцип или духовный? Все это одинаково правомерные точки зрения на мир, — и споры о них бесконечны. Прагматический метод в подобных случаях пытается истолковать каждое мнение, указывая на его практические следствия. Какая получится для кого-нибудь практическая разница, если принять за истинное именно это мнение, а не другое? Если мы не в состоянии найти никакой практической разницы, то оба противоположных мнения означают по существу одно и то же, и всякий дальнейший спор здесь бесполезен. Серьезный спор возникает только в том случае, когда мы можем указать на какую-нибудь практическую разницу, вытекающую из допущения, что права какая- нибудь одна из сторон.[...]
Чтобы понять все значение принципа Пирса, надо научиться применять его в конкретных случаях. Несколько лет тому назад я заметил, что Оствальд, знаменитый лейпцигский химик, превосходно пользовался принципом прагматизма в своих лекциях по натурфилософии, хотя он и не называл его этим именем. Все виды реального, — писал он мне, — влияют на нашу практику, и это влияние и есть их значение (meaning) для нас. На своих лекциях я обыкновенно ставлю вопрос следующим образом: что изменилось бы в мире, если бы из конкурирующих точек зрения была верна та или другая? Если я не нахожу ничего, что могло бы измениться, то данная альтернатива не имеет никакого смысла. Иначе говоря, обе конкурирующие точки зрения означают практически одну и ту же вещь, — и другого значения, кроме практического, для нас не существует. В одном напечатанном докладе Оствальда мы находим пример, хорошо поясняющий его мысль.
Из этого понимания задач разума вытекает и определенное прагматическое воззрение на объективность, реальность, истинность, которая и прослеживается в речи. Объективность для Оппенгеймера — ни в воспроизводстве идеальный конструктов, но в обнаружении истины в процессе нахождения точки взаимопонимания. Что это за точка, если не точка спора, обоснования и укоренения в эксперименте, — точка нахождения общего языка? Мы видим, как онтологические предпосылки заменяются эпистемологическими, Оппенгеймер не ищет идеальных конструктов, обнажающих структуру мироздания, в то время как Лейбниц идет по пути средневековых реалистов, восходящих к Платону, признающих реальное существование изначальных общих идей.
Оппенгеймер ищет аномалии, расхождения, — именно они помогают высвечивать структурные аналогии. Являются ли эти структуры или эти аномалии онтологическими? Задачу Оппенгеймера во многом можно свести к попытке избавиться от трансцендентальных предпосылок онтологии более тонким путем, нежели это происходит в истории философии науки, — он сохраняет «чудо». Чудо — это вечная аномалия, именно она высвечивает событийный характер любого явления.
Одна из этих идей заключается в понимании того, что наш физический мир не является полностью детерминированным. Существует возможность прогнозировать некоторые события, но все прогнозы — статистические; каждое событие по своей природе сюрприз, чудо, — нечто непостижимое. Физика предсказательна, но лишь в определенных пределах, ее мир упорядочен, но не полностью каузален.
Его аккуратная, примиряющая позиция поднимает вопрос о онтологических основаниях этих структур, но не отвечает на него прямо, — он аргументирует это принципиальной безосновательностью квантового мира, — неопределеностью Гейзенберга, указывающей на фундаментальную ограниченность нашего познавательного инструментария. Он сам пытается неявным образом провести аналогию.
Безусловно, подобного рода интенции также восходят к Канту и его желанию очертить сферу компетенции рассудка, ведь в соотношении с опытом мы не имеем доступа ни к каким идеальным конструктам.
Людвиг Витгенштейн. Австрийский философ и логик, представитель аналитической философии.Данный нам мир открывает нам столь неизмеримое поприще многообразия, порядка, целесообразности и красоты независимо от того, прослеживаем ли мы их в бесконечности пространства или в безграничном делении его, что даже при всех знаниях, которые мог приобрести о них наш слабый рассудок, всякая речь перед столь многочисленными и необозримо великими чудесами становится бессильной, все числа теряют свою способность измерять и даже наша мысль утрачивает всякую определенность, так что наше суждение о целом неизбежно превращается в безмолвное, но зато тем более красноречивое изумление.
Подобного же рода интенции совершенно явным образом прослеживаются и у Витгенштейна, — сам естественный язык ограничен, за границей — мистическое. Даже Гегель с его идеей «опосредования» выявляет определенного роду интенцию укоренить познавательную способность в конкретном, ощутимом, действительном, чтобы «заземлить» витающую в пространстве фантазий и округлений абстракцию.
И если принять все это во внимание, то сразу же начинает выглядеть по-иному и проблема „абстракции“. „Абстрактное“ как таковое (как „общее“, как „одинаковое“, зафиксированное в слове, в виде „общепринятого значения термина“ или в серии таких терминов) само по себе ни хорошо, ни плохо. Как таковое оно с одинаковой легкостью может выражать и ум, и глупость. В одном случае „абстрактное“ оказывается могущественнейшим средством анализа конкретной действительности, а в другом — непроницаемой ширмой, загораживающей эту же самую действительность. В одном случае оно оказывается формой понимания вещей, а в другом — средством умерщвления интеллекта, средством его порабощения словесными штампами. И эту двойственную, диалектически-коварную природу „абстрактного“ надо всегда учитывать, надо всегда иметь в виду, чтобы не попасть в неожиданную ловушку... В этом и заключается смысл гегелевского фельетона, изящно-иронического изложения весьма и весьма серьезных философско-логических истин.
Кантианская критика идеалистических предпосылок в философии Лейбница во многом связана с похожей интенцией: подобного рода предпосылки уже находятся за границами возможного опыта, это чистые рассудочные понятия, которые в данном случае представляют собой «фантазм».
Именно здесь мы обнаруживаем структурную бифуркацию, основное противоречие которой мы условно обозначим как «реальное и воображаемое», — это противоречие открывает нам путь на пласт эпохи Нового времени, и таким образом мы на время, следуя логики рассуждения, перепрыгиваем целый исторический пласт Модерна, чтобы вернуться к нему позже.
По каким путям раскрывается это противоречие? Привносим ли мы структуры в мир или же мир сам обладает структурой, а мы лишь обнаруживаем ее? Являются ли наши структурные аналогии проекцией общемировых, реальный структур? Оппенгеймер оставляет открытыми вопросы о чисто реальном, «объективном» и чисто воображаемом, «субъективном» характере аналогии, при этом подчеркивает взаимосвязь этих крайних точек размышления, — это противоречие решается им в духе более позднего конструктивизма. Посмотрим, куда приведет нас этот каскад бифуркаций.
Источник: http://syg.ma/@voltmn/gieniealoghichieskaia-ghiermienievtika-nomier-002-analoghiia-chast-1