— Ты, верно, заткнув уши и заупрямив сердце, так отвергаешь то, что может быть истинной правдой. Право, только самые предвзятые мнения заставляют нас считать ложным то, что ново слуху, или зрению непривычно, или кажется превышающим понимание; если же посмотреть внимательно, то увидишь, что это все не только очевидно соображению, но и для исполнения поистине легко.
Человек — организм социального пространства, каждый из нас обитатель общественной среды, давление которой он чувствует не только непосредственно, но и через социально-одобряемые установки собственной психики, что впитаны каждым буквально с молоком матери.
В каждом из нас сидит маленький чекист с чутким сонаром, слушающий все наши бессознательные перестукивания. И заботится он не только о том, какую позицию мы займём в пространстве социального, но денно и нощно он бдит нашу привычную конформную целостность, позволяющую всё глубже встраиваться в конструкты системы социальных отношений. Но способны ли эти конструкты сопутствовать человеку в его развитии или же они служат лишь удобной социально-одобряемой формой видимого благополучия, отчуждающего и подавляющего всякие стремления и желания, заменяя их эрзацами и симуляциями?
Несмотря на сугубо эволюционную эффективность оградительных социальных конструктов, поддерживающих вытеснение девиаций и образующих устойчивый контур «нормы», их реальная значимость в век информационных технологий падает, как и реальная значимость всякой «нормы». Интернет как массовое пространство свободы и всеобщей коммуникации обнаруживает резкое неприятие ригидных социальных форм. Дряхлеющие стереотипы подвергаются уничижительной реинтерпретации через ироничную мемофикацию, конструирующую новые клише, не менее токсичные. Ядром массового интереса как и сотни лет назад являются отношения между людьми: мы смотрим передачи и фильм, шоу и спектакли, рекламу и репортажи, повествующие нам о возможной полноте человеческих взаимоотношений на фоне массового же отчуждения и разобщения.
Одновременно с этим ригидные формы деконструируются массовостью под давлением капитала, конъюнктурно подхватывающего тренды: это приносит деньги, sex sells. Показателен в этом контексте суд над поп-певицей Шиму в Египте. Египетский суд приговорил певицу к двум годам тюремного заключения за клип, в котором менее традиционалистски настроенный зритель не найдёт для себя ничего особо вызывающего (ведь мы привыкли видеть вещи и по-серьёзней).
Нуклеарная семья в этой оптике не является исключением. В том виде, в котором мы наследуем этот конструкт из эпохи модерна, семья под натиском потоков информации и возможностей к коммуникации более не отвечает вызовам поколения социальных сетей. Теперь этот конструкт представляет собой рудиментирующийся под гнётом социального орган общих отношений, как в прочем и сама система авторитарного, социально-одобряемого мнением большинства вытеснения. Эта ситуация продуцирует ещё большее костенение «нормы» традиции, на преодоление которой направлена сама логика человеческой самореализации.
Процесс жизни есть не „уравновешивание с окружающей средой“, как понимали мыслители периода классического механицизма, а преодолевание этой среды, направленное не на сохранение статуса или гомеостаза, а на движение в направлении родовой программы развития и самообеспечения.
Контакт как результат открытой коммуникации подразумевает глубинное понимание, доверие, эмпатию и открытость, — за каждым из этих понятий будет стоять противоречие между свободой и ответственностью, конструктивное разрешение которого и обуславливает открытость всякой коммуникации. Я утверждаю, что конструктивное разрешение этого противоречия заключается в возможности ценностного резонанса, когда все участники коммуникации разделяют значимость обнаружения контакта, понимания, Встречи. Коммуникация, — это мера экзистенции, «я не могу стать самим собой, не вступив в коммуникацию» — писал Карл Ясперс. Но вступить в коммуникацию недостаточно, чтобы обнаружить плавающие, диффузные границы «Я», — необходим экзистенциальный контакт, связь между безднами, центрами каждой личности, что обеспечивают всякое понимание. Центрами, представляющими тьму, пустоту или «апейрон», — изначальную животворящую неопределённость и избыточность, тревожащую нас, заставляющую нас мыслить, действовать, стремиться и желать.
Каким образом это возможно? Для описания процесса совместного поиска и достижения ценностного резонанса я использую концепт «открытой коммуникации». Открытую коммуникацию я до сих пор определял негативно, как не-авторитарное взаимодействие,
[Авторитарная риторика вытеснения —] это коммуникативная стратегия, которая характеризуется акцентом на обесценивании, осмеянии, отчуждении, иронии, сарказмах и отсутствии признания к оппоненту. Основная черта авторитарной риторики — отсутствие диалога, контакта, понимания, „Встречи“. Этот стиль общения исключает слушание, вопрошание, и утверждает ценность только лишь самоутверждения за чужой счёт. При этом сама содержательная составляющая позиций участников спора часто и вовсе уходит из поля зрения, — речь идёт только о борьбе, столкновении, — это кровавый бой в равной степени обречённых.
Различные проявления авторитарной риторики легко заметить не только в повседневном, но и в политическом, и в научных дискурсах современного российского общества. Я считаю, что этот вирус прошлого захватывает все сферы не только социального, но и психического, культурного, — общемирового. Ключевые слова — вытеснение диалога и понимания, диктатура монолога.
Я рассматриваю это как рудиментарный пережиток, восходящий к общему культу жертвоприношений. Он хорошо заметен в греческой драме, особенно в понятии трагического
„агона“Трагический агон — элемент античной драматургии, выраженный в столкновении мнений, споре, взаимообмене претензиями и обвинениями. Агон часто яляется ключевым элементом и в трагедии и в комедии, раскрывающим через словестную битву характеры и позиции персонажей.. Это агония, компульсия, разрядка, которая требует крови и жертв. Именно на поиск виноватого, козла отпущения, — жертвы, — направлена авторитарная риторика. Таким образом психика находит возможность разгрузить чувство вины за собственную несостоятельность, [отчуждённость ,] „импотенцию“; „нагрузить“ своими грехами „козла отпущения“ и отправить его в пустыню, —т. е. вытеснить. Это помогает сохранить прежние границы и „дискриминировать“ шум, — вытеснить энтропию. Поэтому авторитарная риторика рассматривается мной как защитная реакция, отражающая невротические тенденции. Часто этот стиль выражается в апелляции к авторитету, к группе, к сообществу; в запущенных случаях — это фашизм, расизм, ксенофобияи т. п. Такие коммуникативные аффекты как переход на личности, эйджизм, менсплейнинг, троллинг,и т. д. можно рассматривать как проявления авторитарной риторики в различных контекстах. Это — защита от инаковости, неопределённости, — замыкание.
Теперь же я хочу попробовать наполнить концепт «открытой коммуникации» позитивным содержанием,
А в подавляющем большинстве случает семья лишь отчасти способна удовлетворять этот запрос в связи с проецирующейсяЧерез заучивание «эффективного» паттерна совладания с неопределённостью. из пространства социального практикой авторитарного вытеснения, маргинализации девиаций. Иначе говоря, ригидные структуры этого конструкта провоцируют замыкание коммуникации, лишая индивидуальные и групповые психические системы возможностей к развитию вне отчуждающей любые ценности катастрофы.
Семья, как готовая форма, слепок традиции, который подразумевается наполнить живой плотью личности, любви и понимания сама подталкивает к собственному преодолению. Это границы «зоны ближайшего развития», границы которые неизбежно должны расширяться вместе с ростом самого организма.
Если контакт возможен только из разрыва конформных границ личности, — ведь контакт всегда подразумевает открытие, иногда болезненноеПонимание, принятие и контакт в целом — это встреча с Другим, с его инаковостью, которая может быть и часто оказывается в глазах смотрящего антитетической., — то сам запрос на него подразумевает превосхождение, превозмогание социального давления определённости форм общностей. Сама жизнь, будучи всегда избыточной и неухватываемой, пробивает метровые культурные слои выцветающего гранита проклятой доли, покрытой трещинами времени.
В этом смысле контакт — это форма терапии, но часто и именно по причине отчуждающей системы отношений эта форма становится катастрофической, особенно если запрос на контакт поступает из глубины отчуждённости, тупиковости, замкнутости, а именно там его последнее пристанище.
Противоречие, доведённое до кульминации своего контраста через трагическую агонию разрывается катастрофой. И именно это становится социальной «нормой», нормой усреднённой повседневности, замыливающей общую трагедию отчуждения фрустрированных желаний, вечно обречённых экстатировать агрессией...
Но что это за «социальная норма»? Давайте присмотримся к ней внимательней: «мы» как носители социальной «нормы» спокойно переносим насилие над детьми, их травмированность и фрустрированность, «мы» спокойно (теперь уже даже законодательно спокойно) переносим насилие над партнёром, «мы» спокойно относимся к изменам (а во многих случаях даже одобряюще) и росту внутрисемейного напряжения, но до сих формат традиционных моногамных отношений остаётся нерушимой «скрепой», не смотря на ржавчину, которая разлагает и окисляет не только сами отношение, но и семью, повышая общую социальную токсичность. Социальная катастрофа стала социальной нормой.
В моём представлении структурно гомогенные систематические трагедии, которые являются элементами общей социальной катастрофы — это результаты в первую очередь интрапсихических установок на стремление к идеализации, по определению недостижимой. Вечная фрустрация, исходящая из увеличивающегося разрыва между желаемым и действительным, аккумулирует агрессию, тяготеющую к разрядке. Священная корова семьи неизбежно приносится в жертву самому течению времени, — Хроносу, Крону, — но в месте с катастрофой идеализации отчуждается и ценность, которая удерживалась этим социальным конструктом. Эта жертва столь же авторитарна как и сам объект вытеснения. Кронос поедает своих же детей.
Любая традиционная форма отношений есть «завет», — успешная культурная практика, на протяжении веков удерживающая ту или иную ценность, благодаря которой общество может называться цивилизованным. В этом смысле семья — это идея. Пустой негативизм относительно устаревающих форм этой идеи хоть и носит революционный характер, но омрачнён нигилизмом, составляющим ядро ресентиментальных тенденций.
Способны ли традиционные формы моногамных отношений с практической точки зрения отвечать требованиям современности для всех и каждого? Я считаю, что это невозможно.
Семья до сих пор во многом, не смотря на давление среды, остаётся незаменимой формой общности, которая способна подарить человеку столь интенсивные и яркие переживания, что на фоне их многие другие будут казаться лишь эрзацем. Иначе говоря, семья так же высвечивает свою ценность практикой. Вопрос в том, способны ли традиционные формы моногамных отношений с практической точки зрения отвечать требованиям современности для всех и каждого? Я считаю, что это невозможно.
Легко понять мой тезис: заметное в мировой культуре разложение, окисление моногамии и конструкта семьи в под гнётом социального давления и самого времени приводит и к интрапсихическому окислению, отчуждению собственных желаний и импульсов, закрепляя авторитарную риторику как механизм воспитания, коммуникации, совладания,
Т.е. семья в ракурсе идеализации теряет всё больше возможностей высветить собственную ценность, превращаясь лишь в пустой эрзац формального социального конструкта, давящего своей определённостью.
Тот факт, что моногамия предстает доктриной, предписанием, как жить и как любить, едва ли вызывает сомнение, в сущности данная форма отношений предстает единственной социально одобряемой формой интимной близости, и как любая аксиома, препятствует возможности человека самостоятельно исследовать и осваивать самого себя, свою потребность в контакте с другими, желаемую форму проявления любви.
[...] Социум выдвигает жесткие нормы вокруг гендерной сексуальности, а также вокруг единобрачия, где моногамия предстает в общественном сознании единственным „естественным“ и „здоровым“ стилем отношений.
И если даже некоторые «успешные» (в отношении сохранения ценности и контакта, соответственно) семьи способны через традиционный дискурс сохранять общий гомеостаз семейного организма на достаточно высоком уровне вне отчуждения, то для угрожающего большинства случаев моногамные формы отношений и семья как социальный конструкт, обременённый ригидными структурами авторитарных стереотипов, становятся непреодолимым препятствием на пути обнаружения самого себя, неметрического центра всякой личности и экзистенции, являющегося единственным подлинным источником всякого знания, решения, понимания, поступка
Проще всего это продемонстрировать на примере архетипа
Легко увидеть, что отчуждение от своего желания — есть «вытеснение» Анимы, а неудержимый запрос на контакт — есть компульсивное, неконтролируемое желание снова вернуть её себе, силой вернуть отчуждённую часть своих желаний и импульсов. Это влечение к смерти, к экстазу, эк-зистенции именно из-за того, что границы «жизни» очерчены социальной «нормой»,
Джамболонья — «Похищение сабинянок», 1583 г.
Это же стремление мы можем найти в мифологеме насильственного обладания Анимой через компульсивную агрессию, — попытку изнасиловать действительное
Разложение психики под давлением социального дробит, расчленяет, жертвует, разрывает на куски «душу», Аниму, призывая собирать её, как паззл, обнаруживая через падение и отчуждение своё единство во множественном.
Отчуждённая Анима — это не единичный случай, это символ, передающий саму логику отчуждающего пространства социального. Судя по совместной истории Сабины Шпильрейн и Карла Юнга, даже для самих авторов концепции архетипов вопрос об Аниме стоял наиболее остро.
Как известно, именно через концепцию Анимы Юнг проблематизирует алхимический цикл, восходящий к «Алхимической свадьбе», срастанию, «отождествлению», обретению единства расщеплённого желания, — потерянной и растерзанной Анимы, а Шпильрейн видит в этом свете общие проблемы гендерной иерархии. Отдельно можно отметить, что Юнг высоко ценил, например, роман Густава Майринка «Ангел западного окна», где тема алхимической свадьбы двух полярностей архетипического ядраДля психоаналитиков эти полярности выражены в бинарности страсти и нежности является центральной, а Шпильрейн можно считать матерью актуального феминистического дискурса в психологии.
Если мы допускаем, что частные, индивидуальные импринты идеализации — следствия проекции социокультурных взаимосвязей в мир интрапсихического, то мы можем попробовать проследить аналогию между массовой коммуникацией (установок и стереотипов) и индивидуальными эпизодами, неврозами и расстройствами в качестве симптоматики.
Лоренцо Бернини — «Похищение Прозерпины Плутоном», 1921−22 гг.
Транслируемая масс-медиа поддержка паттерна отношений, избегающего ответственности, но трагически к ней тяготеющего в ригидной моногамной форме, закрепляет трагическое же восприятие контакта, неизбежно теряющегося, — в этой растяжке вырастает социальная практика оправдания мужской неверности и насилия в семье. В логике отчуждения трагедизация контакта является реверсом идеализации и недостижимости Анимы, — если она недостижима «для меня», то «не доставайся же никому!». Она становится принципиально недостижима, как светлый образ, наполненный лишь фантазмами, воплощающий избыточные, компульсивные желания трансгрессии, экстатирования.
Поддержка маскулинных и феминных стереотипов от агрессивного мужа-добытчика, до пассивной жены-домохозяйки\куклы приводит к компульсивным, неосознанным действиям, стимулирующим внутристемные катастрофы: авторитарное давление среды на любую избыточность, на любые отклонения и девиации обеспечивает неконтролируемые разрядки аккумулированной фрустрации. Избыточная экстатичность маскулинных стереотипов и избыточная же определённость и замкнутость феминных порождает «трагическую» растяжку проклятой доли, обречённой на неизбежную трату в момент катастрофы.
Но что это значит, что мы получаем в итоге? Традиционный эксплуататорский ракурс на межгендерные отношения, поддержка гендерной иерархии и доминирования моногамного (патриархального, фаллоцентристского) дискурса стимулирует не только распространённый «страх серьёзных отношений» (само слово «серьёзные» уже отдаёт идеализацией и избеганием естественной ответственности за свои выборы, импульсы и поступки), разрыв между семьёй, друзьями и работой, но и обесценивает всякий контакт через объективацию партнёра (от практики «пикапа» до установок на иронию, сарказм, хейтерство, «стёб», обесценивание, перебивание
В попытке лишь внешне воссоздать контакт на сцену выходят его формальные атрибуты, отсюда идеализация физиологического коитусаCoitus с латыни можно легко перевести как «контакт». как цели и средству контакта, по определению отчуждённого. И это часть общей трагедии.
Основные выводы гарвардского лонгитюда — исследования, которое длится уже больше 75 лет, — говорят нам о безусловной пользе близких отношений для субъективной оценки благополучия. Мы счастливы, если ощущаем контакт. В случае массовой трансляции стереотипов мы получаем вытеснение интенсивных переживаний и эмоций из-за массовой подростковой травмированности, где запрос на контакт подавляется социокультурной средой, закрепляющей отчуждённый паттерн его получения (избыточная сексуализация «успеха», «признания», «достижения»). Мы получаем суррогаты общения, построенные на внешних факторах, таких как престиж. Секс становится товаром престижного потребления, эксплуатируется маркетингом, стимулируя потерю связи с собственным Я.
Возникающий при этой идеализации страх ошибки («а что, если это не „тот самый"/"та самая“?»), страх открыться (ложь, замалчивания, угрызения совести), страх быть отвергнутым, непонятым, страх предательства (патологическая ревность, паранойя), — всё это стимулирует самоутверждение за счёт партнёра посредством компульсий и апелляций к гендерным стереотипам, что лишний раз закрепляет, транслирует и поддерживает их.
Джованни Бернини — «Аполлон и Дафна», 1622—25 гг.
Страх открытости обесценивает открытость в качестве защитной реакции. Страх быть отвергнутым стимулирует отвержение («пусть лучше я, чем меня»), — та же ситуация с непониманием и предательством.
Но в кручине избегающего совладания с неопределённостью Другого, в попытке контролировать через социально-одобряемое «право» на контроль инаковости Другого в узких рамках «диктатуры Надо» мы теряем единственное, чем действительно «обладаем по праву», а именно — себя самого. В компульсивной попытке вернуть себе это право силой, мы теряем и последнюю возможность на контакт, закрепляя отчуждение травмой.
Мы считаем, что атакуя инаковость и девиации мы защищаем ядро тех ценностей, что сами собой олицетворяем, но с каждой атакой пустой рациональной формы на иррациональность чувственности и эмоциональности мы всё больше отчуждаем свою собственную инаковость, свои принципиально не-рациональные, по своей природе бессознательныеЕсли пользоваться классификацией, предложенной Юлией Борисовной Гиппенрейтер, то речь идёт о «надсознательных» процессах. эмоции, желания и импульсы, — источник всякого стремления и развития. Атакуя Другого мы бьём в первую очередь по себе самим, попадая в самое сердце.
Для иллюстрации этой мысли приведу в пример миф о нимфе и спутнице Артемиды, дочери речного бога Пенея Дафне и солнцеликом боге Аполлоне, описанный в произведении «Метаморфозы» древнеримским поэтом Овидием на рассвете нашей эры.
Небольшая предыстория и краткий комментарий: Аполлон, только что сразивший стрелой древнего хтонического монстра-змея ПифонаМифологема, пересекающая с сюжетом Георгия Победоносца., хвастается своей меткостью и силой перед Эротом-Амуром, обесценивая его
Первая Феба [Аполлона] любовь — Пенеева Дафна; послал же
Деву не случай слепой, а гнев Купидона жестокий.
Как-то Делиец [Аполлон], тогда над змеем победою гордый,
Видел, как мальчик свой лук, тетиву натянув, выгибает,
„Что тебе, резвый шалун, с могучим оружием делать? —
Молвил. — Нашим плечам пристала подобная ноша,
Ибо мы можем врага уверенно ранить и зверя;
Гибельным брюхом своим недавно давившего столько
Места тысячью стрел уложили мы тело Пифона.
Будь же доволен и тем, что какие-то нежные страсти
Может твой факел разжечь; не присваивай подвигов наших!“
Сын же Венерин ему: „Пусть лук твой все поражает,
Мой же тебя да пронзит! Насколько тебе уступают —
Твари, настолько меня ты все-таки славою ниже“.
Молвил и, взмахом крыла скользнув по воздуху, быстрый,
Остановился, слетев, на тенистой твердыне Парнаса.
Две он пернатых достал из стрелоносящего тула,
Разных: одна прогоняет любовь, другая внушает.
Та, что внушает, с крючком, — сверкает концом она острым;
Та, что гонит, — тупа, и свинец у нее под тростинкой,
Эту он в нимфу вонзил, в Пенееву дочь; а другою,
Ранив до мозга костей, уязвил Аполлона, и тотчас
Он полюбил, а она избегает возлюбленной зваться.
Сумраку рада лесов, она веселится добыче,
Взятой с убитых зверей, соревнуясь с безбрачною Фебой [Артемидой].
Схвачены были тесьмой волос ее вольные пряди.
Все домогались ее, — домоганья ей были противны:
И не терпя и не зная мужчин, все бродит по рощам:
Что Гименей, что любовь, что замужество — нет ей заботы.
Наказание Эроса было жестоким, — он послал Аполлону, сыну Зевса, трагическую, неразделённую, отчуждённую любовь, ранив Дафну стрелой, убивающей всякие чувства, а Феба-Аполлона стрелой, что рождает безудержную тягу и страсть. Эта ситуация породила драматическую «растяжку», напряжение, которое Овидий мастерски передаёт в сцене погони вожделеющего бога за нимфой.
Часто отец говорил: „Ты, дочь, задолжала мне зятя!“
Часто отец говорил: „Ты внуков мне, дочь, задолжала!“
Но, что ни раз, у нее, ненавистницы факелов брачных,
Алая краска стыда заливала лицо молодое.
Ласково шею отца руками она обнимала.
„Ты мне дозволь навсегда, — говорила, — бесценный родитель,
Девственной быть: эту просьбу отец ведь исполнил Диане“.
И покорился отец. Но краса твоя сбыться желаньям
Не позволяет твоим; противится девству наружность.
Феб полюбил, в брак хочет вступить с увиденной девой.
Хочет и полон надежд; но своим же вещаньем обманут.
Так, колосьев лишась, возгорается легкое жниво
ли пылает плетень от факела, если прохожий
Слишком приблизит его иль под самое утро забудет, —
Так обратился и бог весь в пламя, грудь полыхает,
Полон надежд, любовь он питает бесплодную в сердце.
Смотрит: вдоль шеи висят, неубраны, волосы. „Что же, —
Молвит, — коль их причесать?“ Он видит: огнями сверкают
Очи — подобие звезд; он рот ее видит, которым
Налюбоваться нельзя: превозносит и пальцы и руки,
Пясти, и выше локтей, и полунагие предплечья.
Думает: „Лучше еще, что сокрыто!“ Легкого ветра
Мчится быстрее она, любви не внимает призыву.
Мы видим, что идеализированная девственность Дафны — результат адаптации к социальному давлению, проводником которого является её отец Пеней, носитель социального стереотипа. Он призывает Дафну соответствовать социально-одобряемым паттернам: выйти замуж и родить детей, на что Дафна отвечает полным отрицанием каких-либо отношений с мужчинами, идеализируясь до нимфы-девственницы. Она апеллирует к Зевсу, что, будучи «держателем» всяких традиций и культуры как таковой, позволил своей дочери Диане-Артемиде остаться девственной (здесь мы снова входим на территорию фаллоцентристского дискурса, и это неоднозначно). Так создаётся недостижимый идеал, идеализация, обречённая на трагическое разрешение. Именно идеализация трагически притягивает гордеца Аполлона, обезумевшего от стрелы Амура.
Амур наказывает Аполлона за вытеснение. Рациональность вытесняет жизнь, вечно прорастающую и избыточную. Авторитарные границы, вытесняющие инаковость, становятся слишком тесными, за что Эрот посылает стрелу, «молнию», катастрофу, разряжающую проклятую долю авторитарного вытеснения, что копит благополучие за счёт обесценивания и вытеснения Другого.
Клаудио Мариотон — «Эрос заставляет мир двигаться в соответствии с его удовольствием», 1903 г.
При этом необходимо отметить возобладание идиллическо-природного над социальным, — Дафна в этой драматической растяжке призвана удерживать ценность близости к амбивалентности природного. Нельзя забывать, что она — спутница Артемиды, богини охоты и, подчеркну, целомудрия. Помимо того, персонаж Артемиды часто является носителем женской гомосексуальности, — в этом мы тоже можем увидеть возобладание природного над социальным.
Артемида богиня плодородия и покровительница всего живого по позволению самого Зевса, держателя социального, входит с ним в латентный антагонизм. Вместе с этим Артемида — это антитеза и Аполлона, — она его сестра, богиня Луны и природной идиллии, в то время как Аполлон — бог сияющего Солнца, покровитель наук и ремёсел. Дафна в этом ключе, как своего рода эманация (лишь одного из аспектов сверх-активной и жестокой богини) Артемиды отлично иллюстрирует феминный стереотип покорности, жертвенности, ведь в этом конфликте, будучи отчуждённой, но так и нетронутойЕсли быть точнее, то её нетронутость — идеализированная поздняя римская интерпретация. В других «редакциях» этого мифа Аполлон насиловал нимфу., она становится жертвой Аполлона и Эроса.
Интересная деталь: имя «Дафна» буквально значит «лавр», сама же Дафна — оргиастическая жрицаКульт Артемиды как богини плодородия, пересекающейся с фигурой Геи и Кибелы, был оргиастическим, здесь уместно вспомнить «Вакханок» Еврипида., прорицательница Дельфийского оракула, его совладелица совместно с Геей. В Античной Греции листья лавра жевала пифия, жрица-прорицательница оракула, готовясь войти в состояние божественного экстаза. Одновременно с этим, и это важно для нашего контекста, с лавром связывали также Гестию-Весту, — юную богиню домашнего очага, старшую дочь Кроноса. Гестия-Веста, помимо прочего, — богиня жертвенного огня, того самого огня, что титан Прометей подарил людям.
Согласно религиозным представлениям древних греков, лавр мог снять вину с убийцы и наделить прорицателей способностью познать тайное.
Феб, солнцеликий бог Аполлон трактуется Ницше как символ авторитарной рациональности, — лучезарный разум, разгоняющий тьму неведения. В этом ракурсе видно и ограниченность социально-одобряемой рациональности, которая в лице Аполлона осознаёт свою посредственность, падение перед неметрическим источником любви, страсти, желания — перед Эросом, чьё «искусство» выше утилитарных ремёсел солнцеликого бога, природное и тут становится выше. Рациональность переходит, растворяется в природном перед лицом Любви. Само солнце склоняется, проигрывает чувству, охватывающему весь мир.
„Нимфа, молю, Пенеида; постой, не враг за тобою!
Нимфа, постой! Так лань ото льва и овечка от волка,
Голуби так, крылом трепеща, от орла убегают,
Все — от врага. А меня любовь побуждает к погоне.
Горе! Упасть берегись: не для ран сотворенные стопы
Да не узнают шипов, да не стану я боли причиной!
Место, которым спешишь, неровно; беги, умоляю,
Тише, свой бег задержи, и тише преследовать буду!
Все ж, полюбилась кому, спроси; я не житель нагорный,
Я не пастух; я коров и овец не пасу, огрубелый.
Нет, ты не знаешь сама, горделивая, нет, ты не знаешь,
Прочь от кого ты бежишь, — оттого и бежишь! — мне Дельфийский
Край, Тенед, и Клар, и дворец Патарейский покорны.
Сам мне Юпитер отец. Чрез меня приоткрыто, что было,
Есть и сбудется; мной согласуются песни и струны.
Правда, метка стрела у меня, однако другая
Метче, которая грудь пустую поранила ныне.
Я врачеванье открыл; целителем я именуюсь
В мире, и всех на земле мне трав покорствуют свойства.
Только увы мне! — любви никакая трава не излечит,
И господину не впрок, хоть впрок всем прочим, искусство.
Обезумевший от страстного желания и экстатического бега Аполлон через злость к своей ограниченности и падению решает овладеть нимфой силой. Его «природная» составляющая, просыпающаяся под давлением ограниченности, выражена через маскулинные стереотипы агрессии, насилия. Это закрепляет общую логику гендерной иерархии, сексуализируя насильственное овладение. Интересным образом можно обнаружить латентную идею: избыток природного, как и избыток рационального — одинаково вредны для социального и природного, оба вектора при чрезмерности приводят к катастрофам.
Больше хотел он сказать, но, полная страха, Пенейя
Мчится бегом от него и его неоконченной речи.
Снова была хороша! Обнажил ее прелести ветер,
Сзади одежды ее дуновением встречным трепались,
Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри.
Бег удвоял красоту. И юноше-богу несносно
Нежные речи терять: любовью движим самою,
Шагу прибавил и вот по пятам преследует деву.
Так на пустынных полях собака галльская зайца
Видит: ей ноги — залог добычи, ему же — спасенья.
Вот уж почти нагнала, вот-вот уж надеется в зубы
Взять и в заячий след впилась протянутой мордой.
Он же в сомнении сам, не схвачен ли, но из-под самых
Песьих укусов бежит, от едва не коснувшейся пасти.
Так же дева и бог, — тот страстью, та страхом гонимы.
Все же преследователь, крылами любви подвигаем,
В беге быстрей; отдохнуть не хочет, он к шее беглянки
Чуть не приник и уже в разметенные волосы дышит.
Природное, чувственное снова возобладает над рациональным, но со стороны маскулинной силы и агрессии. Изначальная растяжка увеличивает силу трагедии, — давление аполлонистического, рационального мифа трагедизирует ограниченность природного, но теперь — жертвенного (Дафна — жертва конфликта двух маскулинных богов), Аполлон компульсивно преодолевает свою ограниченность через животный экстаз авторитарной агрессии, насилия. Маскулинно-природное стремительно прорывает всякую меру и становится избыточным, аккумулирующим проклятую долю благополучия за счёт чужих страданий, за счёт жертвы вытеснения, за счёт отчуждения ценности...
Это и стимулирует костенение, буквальное одеревенение ценности (превращение Дафны в лавр). Некогда живая ценность Встречи и понимания теперь носит лишь характер знака, покорного указующему. Знака вытеснения, победы над инаковостью Другого. Аполлон берёт Дафну как трофей, ставший отныне его «символом», — лавром, лавровым венцом насильника-победителя.
Но Дафна «коверкает свой образ», оказываясь лишь эрзацем в руках агрессора, фиксируя отчуждение травмой. Аполлон травмирован недосягаемостью и отвержением, Дафна — насилием и жертвенностью. Источник травмы — Эрос, мстящий Аполлону за обесценивание. В стороне остаётся факт того, что Дафна — буквально невинная жертва маскулинного конфликта стала трофеем агрессора, который присваивает её в логике самоутверждения после осознания своего поражения.
Силы лишившись, она побледнела, ее победило
Быстрое бегство; и так, посмотрев на воды Пенея,
Молвит: „Отец, помоги! Коль могущество есть у потоков,
Лик мой, молю, измени, уничтожь мой погибельный образ!“
Только скончала мольбу, — цепенеют тягостно члены,
Нежная девичья грудь корой окружается тонкой,
Волосы — в зелень листвы превращаются, руки же — в ветви;
Резвая раньше нога становится медленным корнем,
Скрыто листвою лицо, — красота лишь одна остается.
Фебу мила и такой, он, к стволу прикасаясь рукою,
Чувствует: все еще грудь под свежей корою трепещет.
Ветви, как тело, обняв, целует он дерево нежно,
Но поцелуев его избегает и дерево даже.
Бог — ей: „Если моею супругою стать ты не можешь,
Деревом станешь моим, — говорит, — принадлежностью будешь
Вечно, лавр, моих ты волос, и кифары и тула.
Будешь латинских вождей украшеньем, лишь радостный голос
Грянет триумф и узрит Капитолий процессии празднеств.
Августов дом ты будешь беречь, ты стражем вернейшим
Будешь стоять у сеней, тот дуб, что внутри, охраняя,
И как моей головы вечно юн нестриженый волос,
Так же носи на себе свои вечнозеленые листья“.
Кончил Пеан. И свои сотворенные только что ветви,
Богу покорствуя, лавр склонил, как будто кивая.
Надо заметить, что это — в большей степени римский миф, нежели греческий, поэтому фигура героя идеализирована, — образ Цезаря, Кесаря, увенчанного лавром уже тогда имел массовый характер. Лавр, олицетворяющий жертву — «украшение латинских вождей».
Несмотря на столь большую историческую дистанцию, Западная цивилизация «западная» именно потому, что вышла из лона античных греко-римских социальных институций. В этом смысле мы до сих пор являемся носителями социокультурных структур подобного мифа. «Традиция» как таковая, а вместе с ней и стереотипизированная гендерная иерархия риторически черпают легитимность даже из более далёкого прошлого, логика которого в итоге сводится к «природному» различию, которое и закрпеляется в стереотипе преоблагадния маскулинной силы. Различие это в итоге оказывается столь спорным, что его «природный» статус подвергается пермоментному сомнению.
Высвечивая линию преемственности социокультурных противоречий в виде костенеющих стереотипизированных структур, я преследую цель обратить внимание читателей на тот кризис социальных отношений, что стимулируется общим психическим отчуждением. Социальный организм агонизирует и его авторитарное давление — это иммунная реакция системы, где основным паттерном является вытеснение девиаций и отклонений.
Но если конструкты призваны удерживать целостность границ социального организма, выстроенного вокруг ценностого ядра, дабы это ядро не потерять, то лишённая практического значения критика ригидных патриархальных структур не только бьёт мимо цели, но лишь обостряет и без того критический внутрисистемный конфликт. Оба вектора не ухватывают живую ценность, служа лишь закреплению отчуждения, провоцируя хронический статус этой болезни.
Рациональность, как и иррациональность черпают свою природу из принципиальной амбивалентность факта, феномена и действительности. Действительность — это всегда неметрический, спутанный сплав, который лишь в силу нашего рассудка мы можем членить на бинарности: дискретного и непрерывного, множественного и единичного, аналогового и цифрового, рационального и иррационального, мужского и женского, аполлонистического и дионисийского. Безусловно, даже сама эта бинарность по отношению к действительности — авторитарна, но любое решение, познание, творчество всегда носит экспансивный характер, сам индивид своим наличием — автократичен, эгоцентричен. Логика культуры и цивилизованности как раз в том, что не только вопреки, но и благодаря этому мы были бы способны находить общий язык ради общего же блага. В этом заключается не-компульсивная, эмерджентная практика, которую я называю открытой коммуникацией. И если это действительно так, то открытие феномена полиамории даёт возможность к исцелению социального организма и избавлению от авторитарного давления ригидных системных структур через саму практику понимания и диалога.
В этой оптике любая бинарность как ракурс на действительность, — имеет право не только на существование и позицию, но и на живой конструктивный антагонизм, питающий всякое развитие и рост, являющийся источником избыточности, плодовитости всякой жизни, где неизбежным и одновременно с этим необходимым является многообразие и девиации. Я убеждён, что это есть условие всякого развития.
Полиамория, вопреки традиционалистской критике, служит механизмом укрепления как отношений в целом, так и семьи в частности.
Полиамория как практика позволяет внедрить в социальный организм, в социокультурное пространство антитело. Это вакцинация, помогающая иммунной системе интегрировать хромосомы авторитарного вируса для успешного преодоления болезненного криза вне компульсивной катастрофы, трагедии и травмы.
Обнаруживается необходимость переосмыслить как рамки самих отношений, так и конструкт нуклеарной семьи в логике полиамории, размыкающей костенеющие структуры общностей, для всех, кого это вообще может касаться. В этом смысле полиамория как и сам контакт — это социокультурная, групповая и индивидуальная терапия. Отношения как таковые и семья в частности — в любом случае служат ядром полиаморных общностей, способных в ценностном резонансе стимулировать развитие всех участников.
Несмотря на то, что многим гораздо сложнее признать свои желания, чем подавлять их, полиамория расширяет рамки социальных конструктов в противоречивой с ракурса мнения большинства форме, но тем не менее приемлемой, ведь ценность сохранения и развития отношений, если понимать развитие как конструктивное прохождение критических точек роста и усложнения организма, неизбежно выше ценностей аккумуляции напряжения и последующей катастрофы, которая, к сожалению, часто становится единственным выходом для тупиковой ситуации критического непонимания и отчуждения.
Иначе говоря, полиамория, вопреки традиционалистской критике, служит механизмом укрепления как отношений в целом, так и семьи в частности, но в совершенно ином, отличным от патриархального, ключе.
Для полиамории нет необходимости доводить отношения до катастрофического уровня отчуждения, но есть возможность найти понимание, контакт и принятие через открытую коммуникацию, которая подразумевается самой практикой полиамории. Более того, полиамория в ряде случаев является единственно возможной формой терапии с сохранением отношений.
Несмотря на окружающий этот феномен стереотип, воспринимающий полиаморию лишь как практику полигамии или даже промискуитета, основным для полиамории является имено amor, Любовь, рождающаяся из возможности нахождения, поддержания и сохранения контакта между глубинными центрами каждой личности. И даже в таком случае именно путь, который мы проходим для нахождения контакта между друг другом, является определяющим. Поэтому полиамория это в первую очередь открытость систем самой среде своего обитания,
Наличие любовных отношений, и тем более нескольких, не является необходимым условием полиамории как образа жизни. По мнению Деборы Анаполь, полиамория — это в первую очередь дискурсивная практика по осознанию, этическому переживанию и проговариванию влюбленности как основной смыслообразующей характеристики человеческого существования, тогда как сексуальность — важнейшая, но далеко не единственная компонента полиаморной идентичности. В разные периоды своей жизни приверженец полиамории может состоять в моногамных любовных отношениях или не иметь никаких любовных отношений вообще. В этой связи было бы правильнее говорить не о полиаморном образе жизни, а полиаморном мировоззрении.
Именно это «полиаморное мировоззрение», как наиболее нейтральное к социальному организму антитело является, на мой взгляд, и наиболее приемлимым же для масс форматом размыкания индивидуальных и групповых психических систем для расширения границ понимания и коммуникации.
Сама же практика открытых полиаморных отношений подразумевает множество долгих разговоров на неприятные и вытесненные темы, высвобождения многих травмирующих и болезненных переживаний, но именно через это она дарует понимание и принятие. Это чрезвычайно сложно, это требует много решимости, смелости и открытости, но результаты не заставят себя ждать.
Как социальная практика полиамория подразумевает и социальную же ответственность. Несмотря на стереотипы, полиамория это далеко не только сожительство, потакание страсти, своеволие, полиандрия или полигиния, и уж точно не промискуитет. Полиамория в первую очередь это практика открытой коммуникации с партнёром и людьми, которые представляют интерес не только как элементы социального организма, но в первую очередь как личности. В этом смысле это действительно потакание страсти и желанию, но желанию контакта, а он является фундаментальным для обнаружения своей «Самости», цельности, индивидуальности. Именно глубокий личностный контакт в открытых полиаморных отношениях является безусловной ценностью, на попытку высветить которую и направлена эта практика.
Полиамория раскрывает определенные преимущества, из которых в самом общем виде можно выделить три: большее сексуальное удовлетворение, личностный рост и развитие (сюда входит лучшее осознание своих собственных потребностей, больше доверия и смелости, больше возможностей делиться с другими), более активная и эмоционально насыщенная жизнь. Диксон выявил, что полиаморные люди в меньшей степени чувствуют собственническую позицию со стороны своих партнеров, а также меньше конкурируют с теми, кто мог бы показаться привлекательным для партнера. Некоторые полиаморные люди делились, что сопереживают радость, если их партнер испытывает чувство близости с другим человеком. Исследования Кинер показало высокий уровень доверия и низкий уровень тревоги о возможном обмане со стороны партнеров по полиаморным отношениям, поскольку решения о данной форме отношений принималось всеми сторонами свободно и по собственному желанию.
Это возможность развития, взросления социального организма перед вызовами современности, это возможность осознания текущих противоречий и практика их разрешения, синтеза, срастания в живом антагонизме. Это усилие к обретению собственной ценности через принятие себя и Другого в его избыточности. Это — неравность эфемерным образам, рождённым в попытках совладания с социальным давлением. Это манифестация равноправия и отсутствия какого-либо права собственности на личность Другого. Это отказ от эксплуатации партнёра, от манипуляции им в своих интересах, это неизбежное признание собственной ограниченности (часто болезненное) и именно потому открытие возможности развития. Ведь для того, чтобы преодолеть границу, её необходимо сначала обнаружить и осознать.
Полиамория в моём представлении — это попытка совместного обнаружения диффузных границ личности и собственной свободы, соотносящейся с Другими по принципу ценностного резонанса, — сохранить контакт и ценность через их противоречие с импульсом или социальным пространством,
Социальная ответственность полиамории — это не только ответственность перед самим собой, своими партнёрами, общими и любимыми детьми, но и перед всеми, кого это может коснуться. Это всегда сложные и противоречивые ситуации, способные породить множество кривотолков и предвзятых интерпретаций. Сама практика полиамории отчасти неизбежно направлена на разрешение этого социального напряжения просто лишь своим наличием, — именно это одна из причин, побудивших меня написать «апологию» в попытке отрефлексировать наиболее острые противоречия социокультурного пространства со своей колокольни, возможно крайне предвзятой, но столь же имеющей право на существования, как и все остальные.
Я убеждён, что любовь, понимание, забота, доверие, открытость, контакт, принятие и взаимоуважение, обнаруженные через отчуждённые, иногда конфликтные ситуации благодаря открытой и честной коммуникации, — это сокровища, которые человек сможет пронести через всю жизнь, даруя их другим, — ведь делясь ими, человек их же и приумножает. Я уверен, что эти сокровища стоят того, чтобы на пути к ним на время отстранить собственную предвзятость и открыться тому, что изначально может вызывать лишь сомнения. Я верю, что эти сокровища бесценны, и на фоне насилия, отчуждения, травмированности, обесценивания, эксплуатации и самоутверждения за чужой счёт они будут освещать человечеству пути к эволюции и развитию, — освещать нам дорогу в новый день. Но только время и практика способны доказать состоятельность этих убеждений, — это большой и рискованный эксперимент, — но всё течёт, всё меняется...
